Неточные совпадения
— A propos о деревне, — прибавил он, — в будущем месяце дело ваше кончится, и в апреле вы можете ехать в свое имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы будете довольны. Какой дом! Сад! Там есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не
помните, вы пяти лет были, когда
папа выехал оттуда и увез вас.
— Вот тут, когда я говорил вам… еще,
помните, ваш
папа привел этого Милари…
— Дальше, приставили француженку, madame Clery, [мадам Клери (фр.).] но… не знаю, почему-то скоро отпустили. Я
помню, как
папа защищал ее, но maman слышать не хотела…
Наши здешние все разыгрывают свои роли, я в иных случаях только наблюдатель… [Находясь в Тобольске, Пущин получил 19 октября письмо — от своего крестного сына Миши Волконского: «Очень, очень благодарю тебя, милый
Папа Ваня, за прекрасное ружье… Прощай, дорогой мой
Папа Ваня. Я не видал еще твоего брата… Неленька тебя
помнит. Мама свидетельствует тебе свое почтение… Прошу твоего благословения. М. Волконский» (РО, ф. 243, оп. I, № 29).]
— Ах, я и забыл было, — сказал
папа с досадливым подергиваньем и покашливаньем, — я к Епифановым обещал ехать нынче.
Помнишь Епифанову, la belle Flamande? еще езжала к вашей maman. Они славные люди. — И
папа, как мне показалось, застенчиво подергивая плечом, вышел из комнаты.
Будучи ребенком, не раз я слышал, как
папа сердился за эту тяжбу, бранил Епифановых, призывал различных людей, чтобы, по моим понятиям, защититься от них, слышал, как Яков называл их нашими неприятелями и черными людьми, и
помню, как maman просила, чтоб в ее доме и при ней даже не упоминали про этих людей.
И потому
помните, что за особо важный против дисциплины поступок каждый из вас может быть прямо из училища отправлен вовсе не домой к
папе, маме, дяде и тете, а рядовым в пехотный полк…
— И вас. Знаете ли, я думал отдать мир
папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» — и всё повалит за ним, даже войско.
Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с
папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот
помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? Говорите, глупо или нет?
— И какой умный был!
Помню я такой случай. Лежит он в кори — лет не больше семи ему было, — только подходит к нему покойница Саша, а он ей и говорит: мама! мама! ведь правда, что крылышки только у ангелов бывают? Ну, та и говорит: да, только у ангелов. Отчего же, говорит, у
папы, как он сюда сейчас входил, крылышки были?
Не
мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
Что более поверят польской деве,
Чем русскому царевичу? — Но знай,
Что ни король, ни
папа, ни вельможи
Не думают о правде слов моих.
Димитрий я иль нет — что им за дело?
Но я предлог раздоров и войны.
Им это лишь и нужно, и тебя,
Мятежница! поверь, молчать заставят.
Прощай.
— Вы
помните,
папа, Жиглинскую, любовницу князя Григорова? — начал он.
— Ну и глупости! Это вы забываете, что
папа был генералом, а они прекрасно
помнят. Все-таки ваша правда: препротивные они люди.
Александр.
Папа,
помни о жандармах!
—
Папа,
помнишь, дядя Дмитрий Иваныч приезжал? Вот тогда точно так было: он ударил своего Фому в лицо, а Фома стоит; и дядя Дмитрий Иваныч его с другой стороны ударил; Фома все стоит. Мне его жалко стало, и я заплакал.
— Я тебя очень, очень благодарю, милый
папа. Я думаю, ни у кого нет такой интересной игрушки… Только…
помнишь… ведь ты давно обещал свозить меня в зверинец посмотреть на настоящего слона… и ни разу не повез…
Папа лежал против входа на своей широкой и низкой, как тахта, постели (он не признавал иного ложа с тех пор, как я
помню его), с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками.
Она не
помнит своего покойного брата, потому что Гуль-Гуль был всего год, когда погиб мой бедный
папа, но мы часто говорили о нем потихоньку (иначе Гуль-Гуль не смела, боясь рассердить родителей, которые так и не простили сыну принятия христианства).
— Что ты,
папа, золото мое… ведь я жива, я около тебя… здесь,
папа… и буду с тобою, хорошей, умницей… а ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне сказку о луче месяца…
помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! — просила я, ласкаясь к нему.
И вместе с тем была у мамы как будто большая любовь к жизни (у
папы ее совсем не было) и способность видеть в будущем все лучшее (тоже не было у
папы). И еще одну мелочь ярко
помню о маме: ела она удивительно вкусно. Когда мы скоромничали, а она ела постное, нам наше скоромное казалось невкусным, — с таким заражающим аппетитом она ела свои щи с грибами и черную кашу с коричневым хрустящим луком, поджаренным на постном масле.
Пришел очередной номер журнала «Русская речь», —
папа выписывал этот журнал. На первых страницах, в траурных черных рамках, было напечатано длинное стихотворение А. А. Навроцкого, редактора журнала, на смерть Александра II. Оно произвело на меня очень сильное впечатление, и мне стыдно стало, что я так легко относился к тому, что случилось. Я много и часто перечитывал это стихотворение, многие отрывки до сих пор
помню наизусть. Начиналось так...
Вообще он держался во всем не как гость, а как глава дома, которому везде принадлежит решающее слово.
Помню, как однажды он, в присутствии отца моего, жестоко и сердито распекал меня за что-то. Не могу припомнить, за что.
Папа молча расхаживал по комнате, прикусив губу и не глядя на меня. И у меня в душе было убеждение, что, по папиному мнению, распекать меня было не за что, но что он не считал возможным противоречить дедушке.
Но всякому, читавшему повести в журнале «Семья и школа», хорошо известно, что выдающимся людям приходилось в молодости упорно бороться с родителями за право отдаться своему призванию, часто им даже приходилось покидать родительский кров и голодать. И я шел на это.
Помню: решив окончательно объясниться с
папой, я в гимназии, на большой перемене, с грустью ел рыжий треугольный пирог с малиновым вареньем и думал: я ем такой вкусный пирог в последний раз.
Ух, как
помню я свою красную от мороза, перепачканную чернилами руку, — как она беспомощно торчала в воздухе, как дрогнула и сконфуженно опустилась. Катерина Сергеевна поговорила минутки две, попросила передать ее поклон
папе и маме и, все не вынимая рук из муфты, кивнула мне на прощанье головой.
Помните, как он испугал было первосвященника римского, внезапно нагрянув к нему накануне праздника Рождества Христова; как вся эта проделка, заставившая Рим вооружиться, кончилась тем, что Фридерик целовал руки и ноги у
папы, держал у него стремя, читал всенародно Евангелие в одежде церковного причетника и наконец уехал, осмеянный теми самыми, которые так испугались было его?
Вдруг один раз
папа приходит ко мне и объявляет, что мама решила выдать меня за князя Геракова, вы
помните такой тощий и длинный молодой человек, с совершенно лошадиной физиономией…
— Послушай, Володя,
помнишь, ты обещал мне обвенчаться, как только мы сюда приедем…
Папа и мама тогда уж наверное простят нас… Не поедем в Москву… Обвенчаемся и поедем в Петербург.
— Я ведь спрашивала про этого арапа у
папа и у мама, — сказала Наташа. — Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты
помнишь!